Мемуары
Предлагаем вниманию читателей литературные воспоминания поэта, писателя, эссеиста Анатолия Игнатьевича Николина, одного из старейших авторов, посещавших занятия «Азовья» в начале 60-тых годов и ставшим известным на родине и за рубежом.
АНАТОЛИЙ НИКОЛИН
СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ
Литературные воспоминания
«ВЕХИ, ЗНАКИ И ТЕНИ…»
Дело было во время Второй мировой войны. Английские и американские издатели обратились к Андре Моруа с предложением написать историю Франции. «Вы уже написали историю Англии и историю Соединенных Штатов. Почему бы Вам не написать историю Франции, чтобы история великих свободных государств была полной?» Когда я ответил, что историй Франции написано уже много, они возразили: «Нам не нужны новые документы. Напишите ясно и просто о том, что Вы знаете сами».
Эта задача, ясно и просто написать о том, что я знаю, и послужила для меня источником вдохновения. Новых, не известных ранее свидетельств о людях, о которых собираюсь рассказать, вы здесь не найдете или их будет совсем мало. Да и давно известные будут упомянуты лишь вскользь. Главное, рассказать, что я думал и как понимал их на протяжении моей жизни…
1
Мое вхождение в литературу носило, если можно так выразиться, характер жилищно-бытовой. В доме у нас протекала крыша. Дом находился на балансе завода металлоконструкций, и жалобы родителей в заводскую администрацию результата не принесли. Точнее, результат был отрицательный. Глубокая осень, льют бесконечные дожди, а на потолке угрожающе набухают лиловые пята просочившейся влаги. На полу прочно обосновались тазики и ведра для собирания капавшей с потолка воды.
Отчаявшись найти понимание у заводского начальства, родители попросили меня написать жалобу в газету «Приазовский рабочий». В семье у меня была репутация «человека с пером», я много читал и хорошо писал школьные сочинения, изложения и диктанты. Когда учился в пятом классе, получил первую литературную премию за победу в городском конкурсе на лучший отзыв о прочитанной книге, организованном детской библиотекой им. Горького, ее читателем я состоял с шести лет. В награду мне вручили детскую книжку с красиво выполненной дарственной надписью.
И вот мне шестнадцать лет, я – ироничный советский юноша, и письмо в редакцию написал в саркастически-фельетонном тоне.
Через неделю пришел ответ: редакция благодарила за письмо и приглашала на заседание городского литературного объединения. Мой первый литературный приятель, поэт Игорь Павлов рассказал, что мой опус со смехом и смакованием острот зачитал на заседании Лито его тогдашний руководитель, он же ответственный секретарь газеты Николай Григорьевич Руденко…
Какова была судьба злосчастной крыши – за давностью лет уже не помню. Скорее всего, после публикации должные меры были приняты, иначе тогда просто быть не могло. Критические выступления газеты ставились на контроль в городском комитете партии, требовавшем от виновных немедленного принятия мер.
Но меня это уже не волновало. Польщенный приглашением войти в сообщество «писателей», я не пришел, а примчался. И вскоре сделался заядлым «литошником».
С четырнадцати лет я пробовал писать стихи, зачитывался Лермонтовым, Есениным и почему-то – нашел сборник его стихов в библиотеке старшего брата - Генрихом Гейне и мечтал стать профессиональным поэтом.
Николай Григорьевич Руденко человек серьезный, фронтовик. В Литобъединении он умело проводил линию газеты, она же была и линией партии: литературное творчество должно откликаться на нужды народа, быть современным и злободневным. Мне это страшно не нравилось, я всегда был вещью в себе и к общественным темам относился с пренебрежением. Литературное творчество понимал, как способ самовыражения, а не решения социальных проблем. Стихи я сочинял о любви и о природе. Эти темы Николай Григорьевич и старшие товарищи по Лито не жаловали, советовали учиться у советских поэтов и воспевать кипевшую вокруг жизнь.
Но стихи казались негодным инструментом для описания трудовых и военных подвигов. Поэзия была способом изучения и анализа невидимой и сложной внутренней жизни, а для «подвигов», рассуждал я, существует газета…
Но меня тянуло и в газету: в памяти остался успех первого фельетона.
Примерно в это же время в недрах редакции родилась идея выпускать в газете тематическую страничку «Молодой современник». Выходила она раз в месяц, и первым ее редактором был журналист Ю. Якунин, перешедший в «Приазовский рабочий», кажется, из Новоазовска. Влюбленную в журналистику молодежь приютил городской комитет комсомола. Для наших сборищ по вечерам первый секретарь горкома А. Герасименко даже пожертвовал собственным кабинетом.
Относились мы к секретарским апартаментам по-варварски: нагло курили и во время перерыва могли распить в приемной с телефонами цэковской связи бутылку-другую вина. После нас в кабинете секретаря оставалась гора окурков и пустые бутылки. Дежурный по горкому оставлял на ночь форточки в кабинете распахнутыми, чтобы выветрились табачный дым и ароматы дешевого азербайджанского вина . Но утром в помещение все равно нельзя было войти: неприличные запахи упорно не хотели испаряться, и холод стоял собачий.
Но и Герасименко, и сменивший его в должности Игорь Каримов безропотно переносили тяготы воспитания молодой художественной интеллигенции.
В «Современник» начальство приглашало интересных гостей. Летом приезжала в отпуск из Москвы театральный критик С. Тарановская, местная уроженка. Я хорошо знал ее младшую сестру Нину, красивую, белокурую девушку, мы с ней учились в одной школе и жили недалеко друг от друга. Светлана окончила в Москве институт театрального искусства и работала, кажется, в журнале «Театр». А до этого посещала Народный театр при ДК «Азовстали», это была еще одна точка, где собиралась вольнолюбивая творческая молодежь.
Светлану к нам пригласили, чтобы из первых уст услышать новости о московской театральной и литературной жизни. Она много рассказывала о писателе и философе-экзистенциалисте Жан-Поле Сартре, он как раз в это время приезжал в Москву со своей женой, писательницей Симоной де Бовуар, и о московских постановках его пьес. Светлана пыталась объяснить их философские взгляды, но по нашим подозрениям, и сама их толком не понимала. Мы с ней – точнее, с Сартром - спорили, отстаивая свои, весьма путаные, убеждения. Мне кажется, критикуя экзистенциализм, мы интуитивно были правы. Это была философия поколения европейцев, переживших войну и превыше всего ставивших ценность человеческой жизни. Главный его постулат - существование (existence) предшествует сущности. Это сильно напоминало марксистский тезис о первичности материи и вторичности сознания, а к марксизму мы относились со все более возраставшим недоверием. Страна пережила хрущевские разоблачения Сталина, венгерские события 1956 года, новочеркасский расстрел рабочих, резкое снижение жизненного уровня и травлю Солженицына.
После выхода в журнале «Новый мир» рассказа «Один день Ивана Денисовича» меня и Игоря Павлова пригласили в горком комсомола.
Замсекретаря сообщил, что готовится форум городской интеллигенции, и от имени молодых писателей нам предложено выступить с осуждением взглядов Солженицына. Я заявил, что выступить на форуме мы не можем по этическим соображениям: Солженицына не читали, и сказать нам нечего.
Это была неправда: рассказ мы читали и сразу поняли, что «Один день Ивана Денисовича» - откровенно антисоветское произведение.
Игорь поддакнул: да, мы его не читали, и критиковать не имеем морального права. Пусть критикуют те, кто читал.
Замсекретаря побагровел: «вы что – не доверяете мнению партии?»
Я: «а почему партия не доверяет нам? Солженицына не издают, и получить представление о его творчестве невозможно».
Игорь сокрушенно вздохнул: «да, мы не можем, пускай выступают другие…»
Вопрос с нашим выступлением замяли, и кто на эту тему на форуме выступал или не выступал, я уже не помню. Отказ обошелся для нас без последствий, и на заседаниях Лито мы продолжали бушевать, отстаивая свободу личности. Кроме меня и Игоря молодую фракцию составляли Гена Артемьев, пришедший почти в одно время со мной Даня Чкония, Надя Синиченко и Витя Игнатов. И всей душой тянувшийся к нам назвавший себя при знакомстве прозаиком и драматургом Георгий Оптов, фронтовик, человек поживший и много повидавший. Я с ним сблизился, и несколько раз бывал у него в гостях.
Георгий обожал Маяковского и в подражание любимому поэту обзавелся громадным бильярдом, занимавшим большую комнату. Жил он в поселке Парковый, дом был большой и крепкий, увитый виноградом. После двух-трех стаканов домашнего вина хозяин предлагал сразиться на бильярде. Умеешь играть или не умеешь – значения не имело, главное, чтобы атмосфера напоминала советский богемный стиль эпохи Маяковского…
Георгию Афанасьевичу Оптову сегодня за девяносто, но он все и всех помнит и готов рассказывать о своей (нашей) литературной молодости часами. В Лито он пришел раньше меня, и теперь он единственный свидетель его рождения и расцвета.
Многих шестидесятников уже нет в живых. Остальные разъехались по миру, живут в разных странах и городах, да и тех можно сосчитать по пальцам.
Не так давно на Фейсбуке мы с Даней Чкония обсуждали одну старую историю.
Однажды Лито посетил гость из Киева, известный поэт Аркадий Рывлин.
А. Рывлин – поэт русскоязычный, он руководил Лито Киевского Политехнического института. Вначале гость решил послушать нас, терпеливо разбирал наши опусы и сыпал советами. Потом читал свое, для чтения выбрал недавно опубликованную в Москве и вызвавшую большой общественный резонанс поэму «Маяковский в Париже».
Маяковский в 60-е годы был у молодежи популярной фигурой, символом современного стихосложения, отрицающего классическую, пушкинскую традицию.
Фабулу поэмы А. Рывлина составило известное событие.
В 1928 году Маяковский приехал в Париж. Его познакомили с красивой девушкой из семьи русских эмигрантов, Татьяной Яковлевой. По воспоминаниям людей, знавших ее, Татьяна была высока ростом, под стать Маяковскому. Как он говорил, «бровь к брови». Длинноногая, в мехах и бриллиантах, она производила неизгладимое впечатление. Поэт влюбился в нее сразу и бесповоротно. А. Рывлин в поэме поставил поэта перед выбором: остаться ему в Париже с Татьяной или вернуться в советскую Россию - уезжать из Парижа она категорически отказывалась.
И Маяковский выбирает Родину. Как в известных стихах: «я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва».
… Когда чтение закончилось, в Лито вспыхнула дискуссия. Наша группа категорически не приняла поступок поэта. Мы считали, что, пожертвовав любовью, поэт испортил себе жизнь, если бы он остался с Татьяной в Париже, то и самоубийства бы не произошло. За сутки до рокового выстрела Маяковский отправил Татьяне прощальную телеграмму, значит, думал о ней, помнил, любил… Личное мы ставили выше общественного; в конце концов, доказывали мы, все общественное строится на личных мотивах.
Старшие «литошники» обвиняли нас в цинизме и отсутствии патриотизма. Мы тогда не знали, что Рывлин в поэме исказил факты. Нравственного выбора у Маяковского не было, его придумал автор. Татьяна флиртовала с Маяковским, как и со многими другими. С немолодым уже Шаляпиным – поехала с ним в гастрольное турне по Испании. «Музицировала» с Прокофьевым… Парижская красавица искала возлюбленных среди знаменитостей, достойных ее красоты. Грубоватый, угловатый, чересчур «советский» Маяковский ей совершенно не нравился!
Поэт между тем окончательно потерял голову. Он не хотел знать никого и ничего, кроме Татьяны. В Москве опасались, что молодая советская страна потеряет «великого пролетарского поэта». ГПУ срочно командирует в Париж своего агента и старую любовь Маяковского, Лилю Брик. Она вновь кружит ему голову, он забывает Татьяну и мчится за Лилей в Москву… Раздвоение личности, борьба между личным счастьем и нравственной обязанностью, торжество пролетарской сознательности – все это красивая легенда, созданная Рывлиным…
Татьяна Яковлева во Франции благополучно вышла замуж, ее муж – французский дипломат Бертран дю Плесси из старинного аристократического рода, потомок кардинала Ришелье. После свадьбы супруги уезжают в Англию, где дю Плесси служил послом, и вскоре у них родилась дочь Франсин.
В годы войны Бертран дю Плесси становится соратником генерала де Голля, и в 1942 году погибает в самолете в небе над Ла-Маншем. Татьяна выходит замуж за дизайнера, художника и издателя Алекса Либермана, как и Рывлин, уроженца Киева, и уезжает с ним в Нью-Йорк…
Любопытна судьба самого Рывлина. В начале 90-х, как и многие советские интеллигенты, он покинул СССР и… уехал на постоянное жительство в Соединенные Штаты, как будто высшие силы наказали его за фальшивую версию любовной истории Маяковского. Там он и скончался один, почти в полной безвестности…
Продолжение следует...