АНАТОЛИЙ НИКОЛИН
ЦВЕТОК ИЗ КОСТА - РИКИ
рассказ
Она была моим горем и моей любовью, эта странная женщина моей молодости.
… Строго говоря, она была ниоткуда. Мне казалось, я родился вместе с ней. Полсотни лет назад это было очаровательное существо, полное свежести и глубокомыслия, легкой дымкой лежавшего на ее красивом лице.
Прошу понять меня правильно. Лицо Таи не было похоже на каменные лики Эрехтейона, величественные и надменные. Хотя всегдашнее серьезное выражение и придавало ему отрешенный вид. Но все же в ее лице было много земного и человеческого.
Мне приходилось наблюдать, как она перекусывает днем на рабочем месте сдобной булочкой и чашкой растворимого кофе.
Закусывала она в одиннадцатом часу, отодвинув папки с черновиками, - исписанную четким каллиграфическим почерком бумагу она не выбрасывала, полагая, что черновики могут ей пригодиться, - так бережно относилась она к каждой фразе или удачному предложению.
Расчистив место на столе, она заливала кипятком кофейный порошок и доставала свежую (они у нее всегда были свежие!) булочку с поджаренным исподом…
Чтобы не стеснять ее, я делал вид, что читаю статью в новом номере художественного журнала - на прозу у меня не хватало терпения, притом, что я только притворялся читающим. Сам же краем глаза наблюдал, как она жует, просматривая «горящую» машинопись, - после кофе ее нужно было срочно заслать в секретариат…
Мне трудно вспомнить, какие чувства я испытывал при ее кофейном священнодействии. В двух словах - это было любование жизнью. Мне нравилось, как она ест, неторопливо, с изящным шевелением плотно сжатого рта; как проглатывает кусок булки и пригубливает - едва лишь пригубливает! - остывающий кофе… Нравилась ее походка, гармоничная и мягкая, когда она вставала и выходила прополоскать чашку и выбросить в корзину смятую салфетку. У нее была поступь зрелой, искушенной женщины, хотя ей было не больше двадцати трех лет.
Женственность - признак ее принадлежности мужчине - придавала ей воистину обольстительное очарование, я бледнел при виде такой красоты. Мой соперник своей любовью сумел придать Тае черты античного божества, заставлявшие трепетать мое молодое сердце. Странно - но к владельцу этого сокровища я не испытывал ни зависти, ни ревности; даже имя его и внешность мне были безразличны. Его удел был ремесленный - неустанно и кропотливо лепить ее образ, вызывавший у меня восхищение.
«Что ты? - спросит она, поднимая глаза и перехватывая мой пристальный взгляд. - Тебе что-нибудь нужно?»
«Нет, ничего. Тебе показалось».
И, смутившись, я устремлял глаза в журнал или книгу, которую, спросив разрешения, брал у нее со стола.
Потом, когда она сама стала писать книги и по почте присылать их мне - один экземпляр в подарок, и два-три для городской библиотеки, я вспоминал эту сцену и улыбался. Мне доставляло радость смотреть на присланные книги, бережно их перелистывать, читать страницу за страницей, находя в каждой строчке и даже в знаках препинания черты ее характера и особенностей речи. Вот я вижу, как она негодует по поводу какого-нибудь редакционного пустяка - ссоры или размолвки с коллегой, - расширив от волнения темные зрачки и взволнованно теребя пуговицу на блузе; или смиренно вздыхает, признавая свою ошибку, и умоляюще заламывает руки - ее просьба о прощении так чиста, что не достает терпения сердиться на нее дольше одной минуты. Ее жестикуляция, детская и непосредственная, тоже была частью пиршества, связанного с созерцанием ее облика, - со всем ее скромным и трогательным видом. Я недоумевал, почему никто из окружавших ее дома, в редакции газеты, где она работала, на улице, в кафе или кинотеатре не испытывает и сотой доли моих наслаждений. Во всеобщем равнодушии мне виделась недостаточная воспитанность, огрубление чувств, пренебрежение общепринятыми эстетическими нормами, - ведь нельзя же в конце концов сводить любовь только к физиологии! Я сердился, возмущался и… беспомощно разводил руками, как будто успех моих усилий зависел не от меня.
Я писал ей письма, благодарил за присланные книги. Она выражала признательность за помощь - «представляю, как ты намучился, таща в библиотеку тяжелые бандероли!» - и за мои отзывы, - в них не было литературного восхищения, зато чувствовалась неподдельная радость от беседы с нею!
«Здравствуй, Тая, - писал я ей. - Извини за продолжительное молчание, причин тому несколько. Я тебе писал в прошлом письме, что погряз в нескольких занятиях сразу - собираю материалы для статьи о Набокове и попутно на две другие работы, замысел которых едва брезжит. У нас стабильно жарко, хотя и не катастрофически. Плюс тридцать в августе для наших широт не жара, и кондиционер этим летом мы еще не включали. Но работать в таких условиях - моя комната на солнечной стороне - тяжело. Время от времени я встаю из-за стола, чтобы постоять под холодным душем. Но это помогает на время, дальше опять становится душно и противно…
Помимо занятий, еще одно. Не хочется тебя обременять переизбытком писем и необходимостью на них отвечать. Тебе ведь и земных забот хватает выше крыши. А тут еще я - с моей непонятной дружбой и неизвестными целями…
Книги твои в библиотеку я сдал, как и обещал. Поступили первые отклики от прочитавших их библиотечных работников. Они уверяют, что уровень литературы хороший, но это типичная женская проза. На что я, освоив в печати твою беседу с журналистом Алексеем Нагорным, высокомерно отвечаю: Стельникович и сама этого не отрицает. И даже этим обстоятельством гордится…
Я твои книги по фанатичной привязанности к собственной работе (ученые все эгоисты) только пролистал и просмотрел, а прочитать по-настоящему никак не соберусь. Вот вырежу окно в занятиях - скорее всего, к концу месяца, когда покончу с Набоковым, - и сяду читать, не отрываясь…»
«Дорогой Сашенька! - отвечала она.- Даже не извиняйся за занятость, раз работаешь, и тебе работается - это самое главное, дай Бог! Тем более, судя по некоторым подробностям, все обещает быть интересным.
На нас тоже рухнула тридцатиградусная жара после затяжных и ничтожных 15 градусов, так я не рискую выехать даже на дачу, сижу в своей северной квартире, обложенная срочными корректурами и рукописями: одна 40 листов, остальные чуть поменьше. Сорокалистовую вчера закончила, теперь чтобы отвезти заказчику, надо брать такси - такой груз мне уже не по рукам, не по плечам.
Спасибо тебе за передачу книг по адресу, а теперь еще и отзыва! Первая реакция у меня была такая: библиотекари и Сидони-Габриэль Колетт обвиняют, что та писала дамскую прозу. Но уже через минуту думаю, что понимаю этих читательниц, но это долгий разговор… отложим… допиваю чай (прости, проверяю почту, пия чай) и пошла читать корректуру учебника о квантовых битах на основе сверхпроводниковых джозефсоновских структур… Понял, да, какое удовольствие от жизни может получать женщина?.. А в трех метрах от моего балкона живет себе роскошная сосна, на которой сидят подрастающие сорочата - учатся летать. Ты не представляешь, какой ор они при этом устраивают! И до чего же я их люблю!
Обнимаю тебя! Всех благ! Т.»
Меня бесконечно трогали целомудрие и деликатность, с какой она обходила тему любви. Сначала при личных встречах, а потом и в письмах издалека - она уехала с семьей еще в молодости на Камчатку, - муж, метеоролог, получил новое назначение…
Ее сдержанность в интимных вещах не раздражала, не казалась чрезмерной; это была черта ее характера,- милый недостаток темперамента, простительный и ни к чему не обязывающий. Будь я влюблен в нее, как Зевс в Данаю, я бы посетовал на ее чрезмерную девственность; но моей любви ничего не было нужно! Она не требовала ответного чувства или хотя бы участия; мне было довольно куска черного хлеба вместо торта от Лучано. Да и жалкий мой кусок вовсе не казался мне сухим и неаппетитным! Его вкусовые качества, как и во всем в жизни, зависели от меня самого и моих потребностей.
Я разделял не только сдержанность Таи, но и безучастность, сквозившую в ее глазах. Ее отрешенность исходила не от холодности - ею обычно прикрывается воспитанность. Но из понимания будущего, как фатальной неизбежности. В нашей жизни его, будущего, не было. Тая это прекрасно понимала, и испытывала такое же чувство относительности любви, что и я.
И все же я не был уверен в своей правоте, объясняющей ее и мою пассивность. Как и в том, что следую воспоминаниям, а не измышлениям о них. Потому что любви свойственно искажать прошлое - да и настоящее тоже…
Но такой, какой я изобразил ее и понял, она отпечаталась в моей памяти навсегда.
Мы ничего не требовали друг от друга. Жизнь вместе и одновременно порознь была взаимной обязанностью, она текла среди окружавших нас мужчин и женщин, множества не терпящих отлагательства дел и обязанностей, дисциплинирующих ум и не требующих порывов.
Последняя наша встреча состоялась незадолго до ее отъезда.
Я знал, что мы расстаемся навсегда. Как бы бурно и непоследовательно не сложилась моя жизнь, ее зигзаги не приведут меня в край вулканов и гейзеров - в отличие от камчатских источников, внутреннее кипение я предпочитал наружному.
Мы сидели в кафе «Три орхидеи», и она невесело пошутила, что орхидей всего две - я да она. Мы выглядели, как эти капризные недотроги - одинаково пахнущие, но панически боявшиеся прикоснуться друг к другу.
Тае, впрочем, я определил другое название цветка, а орхидею оставил себе.
В письме она рассказывала о взрослом сыне, ученом-богослове и страстном путешественнике. Он объездил с фотокамерой всю Европу, Азию и обе Америки.
И сопроводила рассказ фотоснимком Антона: на нем был изображен желтый цветок, очертаниями напоминавший орхидею. Вырос он на застывшей лаве, высоко в горах Коста-Рики, и название его Тая не запомнила.
Фото странного цветка я и по сей день храню в архиве ноутбука; я назвал его ее именем, - вероятно потому, что он был красив и произрастал там, где вокруг него не было ничего живого…
Наша последняя встреча была печальна, как подернутые туманом вершины костариканских гор. Говорить не хотелось, мы обменивались пустыми, ничего не значащими репликами, - оба знали, что больше не увидимся.
Первой не выдержала Тая.
« Ты ничего не хочешь мне сказать? - подняла она глаза. Взгляд у нее был затравленный и усталый. - Может, напоследок?..»
«Да нет, - пожал плечами я. - Что тут скажешь…»
«Да, действительно… Ты пей, кофе остынет».
«Не привыкать», - пошутил я, и она съежилась, как будто ее уличили во лжи.
«И мне тоже…»
«Нам обоим есть что сказать. И умолчать. Разве не так?»
«Так».
«Так… - хотелось ответить и мне. Но запоздалое признание было уже не нужно.
«Ты вспоминай обо мне. Даже когда меня не станет».
«Не рано ли прощаешься? Земля круглая, увидимся».
«Дай бог, - вздохнула она, сминая в пепельнице докуренную сигарету. - Мне пора, Сашенька. Извини…»
Потом потянулись письма, то легкие и жизнерадостные, то грустные и усталые, - от Таи ко мне, и от меня - ей. И многие месяцы молчания, как будто мы оба раздумывали - стоит ли продолжать наш эпистолярный роман или замолчать насовсем? За долгим молчанием следовала лавина писем, длинных и коротких, нежных и равнодушных, как жизнь, протекавшая рядом и едва затрагивавшая нас своим крылом.
Под Новый год я поздравил ее с праздником, а она меня.
- «Сашенька, с наступающим тебя Новым годом!
Посылаю свое новое эссе, хотела бы его посвятить тебе, о чем и прошу у тебя разрешения. Если тебе такое мое желание покажется слишком пятничным, ты вправе, конечно, отказаться в самой категоричной форме. Я все пойму правильно. Без церемоний, так?
Спасибо тебе за новогоднее поздравление и пожелания. Все принимаю, ни от чего не отказываюсь! Гороскоп мне даже любовь пообещал в наступающем году - уж не бывший ли муж решит наступить в третий раз на те же грабли (грабли - это, конечно, я)? Но главное - жизнь продолжается, хоть и со скрипом!
Кланяйся нашему городу и наверное замерзшему морю. И пусть твои родные будут счастливы тем, что ты - рядом! Храни вас всех Господь и одари благоденствием!
Обнимаю - Т.»
- «Тая, твоя новая любовь - это я»!
- «В гороскопе написано - любовь рядом! А ты за пять тысяч верст. Послушай (в прикрепленном файле) такую домашнюю теплую музыку на Рождество. Счастливого тебе настроения!»
- «Послушаю обязательно! И Рождественской ночи дожидаться не буду. Что касается любви, пять тысяч верст ей не помеха. От твоего поцелуя, когда мы прощались в кафе «Три орхидеи», у меня до сих пор горят губы».
- «Однако! Самое неожиданное новогодне-рождественское поздравление за несколько последних лет! Целую твои карие скифские глаза, родной, тем же самым горячим поцелуем…»
Последнее письмо от Таи было датировано пятым января. А на второй день Рождества она умерла. Скончалась от тромба, закупорившего сосуд, когда она вставала из-за стола - внезапно, страшно…
О Таином уходе из жизни сообщил Антон, пославший уведомления о ее смерти всем ее электронным адресатам:
«Сообщаю, что позавчера, 8 января…» - и так далее.
В моей жизни, когда я пришел в себя от потрясения, смерть Таи ничего не изменила. Если не считать, что к воспоминаниям о ней и состоявшему из одного и того же видеоряда виртуальному любованию ею, добавилось горькое чувство потери. И сожаление, что когда-то она была в моей жизни, а теперь ее нет.
Но это чувство ничего не меняет по существу.