МЕМУАРЫ
Анатолий НИКОЛИН
СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ
Литературные воспоминания
(Окончание. Начало: 14, 19, 25 ноября, 1, 9 декабря. 2020 г., 2 марта 2021 г.)
ТАЛЛИНН-КИЕВ-ПАРИЖ
11
Киевскому моему приятелю, литературному критику и литературоведу Ефиму Гофману, я однажды признался: «У нас с Вами, Ефим, одинаковые следы ног на песке»… Процитированная фраза принадлежит французской писательнице Маргерит Юрсенар. Как нельзя лучше она передает чувство совпадения, которое посещает нас, когда мы встречаем единомышленника и друга. Но вместе с тем и чувство обреченности от кратковременности человеческого бытия. Достаточно слабого дуновения ветра или плеска морской волны, чтобы от следов на песке не осталось и следа. Они эфемерны, как наша жизнь и наша память. Эти заметки, в сущности, тоже своего рода следы на песке, их автор оставляет в память о своем времени, не испытывая иллюзий по поводу их долговечности.
Но сначала несколько слов о Е. Гофмане. Этот человек посвятил себя изучению жизни и творчества крупного советского литературоведа и диссидента Андрея Синявского. Интеллигентный читатель старшего поколения помнит знаменитый судебный процесс над писателями Даниэлем и Синявским, обвиненными в антисоветской деятельности. Вместе с женой М.Розановой А. Синявский эмигрировал во Францию. Ефим Леонидович несколько раз навещал его в Париже, а после смерти Андрея Донатовича время от времени навещает его вдову, Марью Васильевну. По случаю он прислал описание своей последней поездки во Францию, и мне показалось, что я могу использовать его в какой- нибудь повести или романе. На всякий случай попросил разрешения у автора и получил от него согласие.
Вскоре такой случай представился. В повести «Запах жизни» я отправил своего героя на десять дней в Париж и описал маршрут его парижских прогулок, основательно переработав текст Ефима.
«В первый день вечером – я прилетел поздно, около четырех часов пополудни – я отправился на бульвар Сен-Жермен. Погулял по бульвару Распай и очутился на примыкающих к бульварам маленьких улочках, старых и в то же время живых, с маленькими уютными кафе, где люди пьют, беседуют и веселятся. Сосуществование старого и нового в Париже так же органично, как и мой приятель в декорациях нового века, я же в эту структуру не вписывался и только делал вид, что в Париже мне безумно нравится. Старая, благородная, увитая плющом церковь Сен-Жермен де Пре, а в ее дворике – памятник Аполлинеру, в основе которого скульптура Пикассо; не портрет Аполлинера, а символическая женская голова. И рядом – авангардное детище Цадкина… В переулках есть еще старинный дворик, который называется «площадь Фюрстенберг», самая крошечная площадь Парижа – и я осматривал парижские площади по нарастающей, от самой маленькой до больших и настоящих…
В последующие дни в полном одиночестве осматривал острова Ситэ и Сан-Луи – переходить с берега на берег и с островка на островок совершенно просто, там удобные пешеходные мостики через Сену и расстояние между берегами совсем небольшое. А дальше можно перечислять до бесконечности: поднимался на Эйфелеву башню, прошелся по Елисейским полям, они не главное в Париже, но один раз пройтись по ним стоит. Слонялся по Монмартру. Перед Монмартром пошел посмотреть кафе «Ротонда» на углу бульваров Распай и Монпарнас, по Монпарнасу я почти не гулял, а Распай – чудесный! От модильяниевской обстановки в «Ротонде» не осталось ничего, все перестроено на современный лад, а на Монмартре полно кафе, где старинный антураж сохранился почти в неприкосновенности. Хотел попробовать устриц, но выяснилось, что весной и летом их не едят, в это время года они даже ядовиты. Сезон устриц – осень и зима, и стоят они недорого: порция из шести штук всего 12 евро. Приеду осенью, обязательно попробую, пообещал я молодому словоохотливому официанту, а там черт его знает, приеду я или нет. Скорее всего – нет, потому что мне уже много лет, и времени и денег на ностальгические путешествия попросту не хватит. Ты же, мой бесценный покровитель и благодетель, личность настолько своеобразная, что никогда не знаешь, какая очередная безумная идея родится у тебя в голове. Ты не любишь повторяться и если предложишь новую авантюру, то это будет уже поездка на сафари в Конго или Кению. К Парижу ты остыл ровно через неделю после моих рассказов, и потерю интереса насмешливо обозвал «ликвидацией предрассудков…»
Покровитель моего героя остыл к Парижу очень быстро, а мой интерес к городу, который я никогда не видел, только возрастал. Последние капли любви добавило личное обстоятельство, заставившее снова и снова вспоминать про «знаки и вехи». Дело в том, что в Париже проживает мой литературный приятель Николай Боков. Тишайший, скромнейший человек и блестящий писатель! На мой вкус, один из лучших в современной Европе, отнюдь не бедной на литературные таланты. И когда я расписывал в повести свой виртуальный Париж, мне представлялся бредущий по его улочкам и переулкам Николай. Правильнее было бы сказать – едущий. Николай заядлый велосипедист (как и Даня Чкония) и прогулки по Парижу совершает, сидя в велосипедном седле. Однажды велосипед у него украли. Увели прямо с парковки в центре Парижа, и опечаленный поэт разразился полушутливым «Плачем об украденном велосипеде».
«Где найти мне слова, у кого из великих,
чтобы чувства излить печали и скорби?
Пушкину велосипед неизвестен,
Шевченко не слышал о чудесной машине,
да и Бродский не знал счастья мчаться на ней под дождем,
равнодушен Сева Некрасов к глаголу «украсть»,
Аполлинер, своровавший Джоконду, на велосипед не посягал никогда!»
В периоды бродяжничества и бомжевания, о чем мы расскажем позже, велосипед для него был единственным средством перемещения. На иной транспорт у Николая просто не было денег. Не говоря уже о привычном для парижан личном автомобиле, о чем ему и мечтать было невозможно.
Так было в первые годы жизни в Париже. Он приехал сюда в середине 70-х и отнюдь не по своей воле: выехать из СССР ему предложил… КГБ. Николай окончил философский факультет МГУ, поступил в аспирантуру и нелегально опубликовал на Западе сатирическую повесть «Смута новейшего времени». Книга о воскресшем Ленине, который возглавил движение возмущенных безрадостной жизнью в СССР «народных масс» и этими же «массами» был жестоко избит и изгнан за то, что не смог обеспечить «светлое настоящее». После этой книги состоялось изгнание самого Николая: «Вы не любите Россию, вам лучше уехать…»
«Смута» - единственная социальная вещь Н. Бокова, в Париже он стал писать иначе и о другом. Была, правда, еще повесть «Никто», но я ее не читал, и сказать о ней ничего не могу. Знаю, что действовал в повести женский персонаж по имени «Безумная Мария». Когда спустя несколько лет у Николая родилась дочь, по странной прихоти судьбы ее тоже назвали Марией, и была она умственная и физическая калека. Как будто книжная Мария сошла со страниц повести, чтобы воплотиться в его дочери…
С другой стороны, жизнь на Западе складывалась для него успешно. Его принимают в художественных кругах, с ним знакомятся французские интеллектуалы. Его представляют писателю и философу Сартру и философу Мишелю Фуко. Он посещает немецкий академический городок Марбург, где учился Б. Пастернак, и слушает лекции по философии М. Хайдеггера. Сотрудничает с эмигрантской газетой «Русская мысль», где публикует статьи и рассказы. Но после смерти дочери и распада семьи испытывает сильнейший нравственный кризис – жить, как раньше, он уже не может. И уходит в бродяжничество, в схиму: посещает христианские святыни в Европе, совершает паломничество на Ближний Восток, в Святую землю. Монахи, священники, ищущие просветления бродяги, бомжи и нищие на долгие десять лет становятся единственными спутниками его жизни. Он путешествует по миру без единого сантима в кармане – «если Богу будет угодно, он поможет».
«В годы странствий, отшельничества я научился растворяться, не оказывать сопротивления ничему, принимать все – и таким образом быть неуязвимым: ведь если ты никто и у тебя нет ничего – что можно против тебя?»
Вместо общественного порицания – сознание личной правоты и негреховности. Взамен добра для всех, желание быть чистым лично – не в этом ли смысл христианства? Работать над собой, делать лучше себя и – через себя – всех прочих. Он бросает творчество, десять лет не прикасается к перу, как ни тянет его к письменному столу и клочку бумаги. И это в зрелом, серьезном возрасте, когда ломки физические и нравственные прекращаются, человек созрел душой и телом! Первый случай после Льва Толстого, когда человек, писатель, надев простое платье, его мысленный страннический посох, знак отрешенности и отдельности, подчиняет себя потоку бытия. Редкий случай полного слияния с жизнью: «тебя подхватит мощный поток бытия мира».
После многих лет покаяния и аскезы он вновь возвращается к творчеству, его романы, повести, эссе и рассказы выходят в нью-йоркском «Новом журнале» и «Крещатике», издаются на русском и французском языках.
Обстоятельства нашего знакомства приблизительно следующие.
Один из выходящих на русском языке зарубежных журналов опубликовал мое эссе о французской писательнице Маргерит Юрсенар «Лоза Мон-Нуара». Николай его прочитал и предложил отправить эссе в переводе на французский язык на виллу Мон-Нуар вместе с заявкой на проживание. Мон-Нуар - бывшее имение членов знатного франко-бельгийского дворянского рода де Крейянкур (настоящая фамилия М. Юрсенар). На этой вилле наша героиня родилась и провела первые десятилетия жизни, здесь же она приобщилась к литературному творчеству.
Вилла расположена на севере Франции, возле франко-бельгийской границы, и во время войны была разрушена немецкой артиллерией. После смерти М. Юрсенар ее восстановили, приняли на баланс государства, и теперь там нечто вроде Дома творчества для писателей Евросоюза, знатоков и ценителей литературного наследия М. Юрсенар. Всем жившим на вилле писателям присваивается почетное звание «писатель-резидент виллы Мон-Нуар». Николай Боков тоже получил это звание - он жил на вилле несколько лет кряду. Между нами завязалась оживленная переписка, и Николай даже звонил (или писал туда по электронной почте) на виллу, рекомендуя меня в качестве пансионера.
Поездка на виллу по разным причинам у меня не состоялась, а товарищеские отношения с Николаем только укрепились. В одном из писем он сообщил, что его отец, военный летчик, после войны развелся с матерью, женился на другой женщине и уехал на жительство в Мариуполь. И что фамилия «Боков» у него материнская, у отца фамилия другая, он писался по отцу до десяти лет, а потом мать перевела его на свое имя.
Тема покинувшего семью отца, тоски по отцу и мечты об отце стала важнейшей в его жизни и творчестве. На базаре в Афинах (по пути в Святую землю) торговец, очнувшись от летаргии знойного дня, поманил его рукой: выпей со мной чашечку кофе. Николай? Моего племянника зовут Николаос, а я – Константинос. Ах, вот как: моего отца зовут Константинос – маленькое, но приятное совпадение…
В другой раз, в какой-то повести его герой на пляже в Ницце по уши с первого взгляда влюбляется в идущую ему навстречу молодую женщину. Только потому, что она – точная копия его отца. Того самого «Константиноса», о котором он никогда не забывал, помнил о нем даже на Лазурном берегу…
Встреч у них было немного, всего две. Один раз в пионерском лагере под Москвой, где отец навестил его – приезжал в Москву по делам развода и приехал попрощаться с сыном. А второй раз Николай приехал в Мариуполь к отцу в гости и жил, кажется, в Ильичевском районе…
Однажды в Лионе, вспоминает он в книге «Зона ответа», зашел в гости к знакомому художнику Филиппу. И увидел среди множества безделушек статуэтку безрукой Венеры. И сразу же вспомнилась Москва, их с матерью однокомнатная квартирка. Здесь, среди множества разных вещей, привезенных отцом после войны из Германии, стояла такая же статуэтка. Вспомнилась коробочка со стальными перьями, стоявшая рядом, - ручками с такими перьями мы писали в послевоенные годы, их макали в фарфоровую чернильницу.
«С полной, изумительной ясностью, не знающей и тени сомнения, я понимаю – нет, я просто нахожу в себе совершенно законченное знание, как знают совершившийся факт: в сию минуту отец пишет мне письмо. За мои 44 года (в 1989 г. – А.Н.) отец пишет мне впервые в жизни (и своей, и моей), и за границу, из далекого Жданова, ныне опять Мариуполя…
- Филипп, - говорю я, - только что узнал совершенно точно, что отец пишет мне письмо. Может быть, уже написал…
- Ах, я не люблю всего этого! – закричал Филипп из кладовки. – Все эти интуиции, видения, предсказания!
Спустя три недели я добрался до моего парижского пригорода. Уже началась Страстная неделя, шли предпасхальные службы.
Меня ждало письмо от отца»…
Самое удивительное в этой истории (снова «знаки и вехи»!), что я отлично помню отца Николая, мы были с ним знакомы. Его звали Константин Николаевич Скрипкин, его знала вся мариупольская интеллигенция. В 50-60-е годы он работал диктором городского радио, потом директором Центрального парка культуры и отдыха, а в годы перестройки служил инспектором отдела культуры горисполкома. Более тридцати лет я проработал в сфере культуры и неоднократно пересекался с Константином Николаевичем по делам службы. Были у нас и неформальные встречи – могли выпить по рюмке-другой коньяка и часто встречались на городском пляже. Он обожал море, моржевал зимою, а летом любил купаться на заре, как и я, завершавший на пляже свои утренние пробежки. Скончался Константин Николаевич на 94 году жизни, и посмертную статью о нем в газете «Приазовский рабочий» я отправил Николаю…
Знал я и дочь Константина Николаевича от второго брака Алину, сводную сестру Николая. Он писал, что с сестрой никогда не виделся, одно время они вели переписку, но вскоре она оборвалась. Я рассказал о ней все, что знал. Когда она ушла из жизни – скончалась от неизлечимой болезни – я сообщил о ее смерти Николаю. Он просил помочь разыскать племянника Костика, сына Алины, последнюю родную душу. Я знал, что Костик учился в Харьковской консерватории и – больше ничего, дальнейшая его судьба была мне неизвестна. Помогла разыскать его замдиректора Центральной городской библиотеки им. Короленко Наталья Александровна Кудинова. Она связалась со Школой искусств, где работала Алина Константиновна, там нашли номер мобильного Алины и Костика, а я уже передал их в Париж…
22 января 2019 г.