Наталья ХАРАКОЗ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
(Из повести «Анютины письма»)
Василий Иванович Черноглазов, солдат, возвращался с фронта и, глядя на обожженную донецкую степь, в такт колесам шептал:
- Ско-рей, ско-рей.
- Ско-рей, ско-рей, - вторили колеса.
- До-мой, до-мой, - подгонял поезд ветер.
Когда Василий приехал в свой город, где древняя ковыльная степь породнилась с таким же древним Азовским теплым морем, вечерело. Он шел по улицам и не узнавал их. Почти все большие дома были уничтожены, и Черноглазов с болью в сердце смотрел на обгоревшие черные стены, вспоминая, что до войны здесь был кинотеатр, а здесь гостиница… Сквозь темные пустые глазницы сохранившихся окон смотрелась алая полоска заката. И пепельно-серые облака над городом, и застывший пожар в окнах рождали в душе тревожное, щемящее чувство.
К своему дому он подошел никем не замеченный. Как ждал он этого мгновения! Вот сейчас он войдет и…
Дверь оказалась запертой, и даже когда Василий по старой привычке негромко постучал двумя согнутыми пальцами, дом ответил молчанием. И только когда еще раз, уже более настойчиво, постучался Василий в дверь, послышалась за ней осторожная возня, и детский голос негромко спросил:
- Кто там?
- Это я… я… ваш папа, - голос Василия осекся.
За дверью минуту-две молчали, словно обдумывали что-то, потом тот же голос уверенно продолжал:
- Нет, ты не наш папа.
Снова стихло, но девочки не ушли. Василий это понял по легкому сопению и шороху за дверью.
Необыкновенное чувство горечи испытывал он: вот он наконец-то дождался Победы, наконец-то он дома, а ему не дают войти… И кто же? Его собственные дети… Он понимал, что виноваты не они. Это проклятая война сделала их пугливыми и подозрительными.
- Я папин знакомый, пустите меня. Я вернулся с фронта и расскажу о вашем отце, - решил схитрить Василий, надеясь, что дети откроют дверь, увидят и узнают его.
Щелкнул замок. Три девочки, его родные кровиночки в стареньких темных платьицах – одна лет семи, самая красивая, с темными глазами и изогнутыми ресницами («Старшая или средняя?» - мелькнуло у Василия), за ней – другая, поменьше, и третья – высоконькая и худенькая, повели Василия в скупо освещенную комнату и, отойдя к кровати, боязливо поглядывали на него.
Из полумрака взгляд Черноглазова выхватил бледные лица девочек, давно некрашеный пол, две облезлые табуретки с растопыренными, как у новорожденного теленка, ножками, окно с выбитым стеклом, заклеенным клеенкой.
Он оставил котомку у двери и подошел к девочкам. Ласково провел по их головкам шершавой, мозолистой рукой, как бывало до войны, замер в ожидании: сейчас узнают, бросятся на шею. Но девочки молчаливо и сурово смотрели на Василия.
- Я ваш папа. Неужели вы и сейчас меня не узнаете? – вырвалось у него.
Недоверчиво метнулись вверх лепестки-реснички. Затихла под рукой стриженая головка, непривычная к ласке. Недоверчиво посмотрела на него худенькая.
- Нет, ты не наш папа. Наш папа красивый, - сказала она, и девочки, мешая друг другу, кинулись к комоду, зашуршали бумажками.
- Вот наш папа, - та, что первой его встретила, держала небольшую, чуть пожелтевшую любительскую фотографию с оторванным уголком и показывала на высокого мужчину с густой копной черных волос на голове и со счастливой улыбкой на полных губах.
«Я ли это?» - ужаснулся и почти не поверил Василий, впервые поняв, почему девочки не узнали его. Война сильно изменила его: в волосах появилась ранняя седина, на лице пролегли морщины…
- А вот это Нина, это Оксаночка, это я, - продолжала девочка (только теперь догадался Василий, что это средняя, Соня), подвигая ближе к столу табурет и влезая на него с коленками. Рядом устроились Нина, Оксана.
- А это наша мама…
…Черноглазов вспомнит этот счастливый день, полный медвяного запаха цветущих лип и радостного ожидания, что вот-вот придет фотограф, его сослуживец. Вспомнил, как Анюта что-то весело напевала, гладила, примеряла девочкам новые одинаковые платья. Вспомнил то, как потом они замерли перед фотоаппаратом, но даже серьезность и значительность момента не смогли стереть с их лиц радостного ощущения полноты счастья…
На секунду Василий закрыл глаза. Вот оно, счастье! Долгожданное, выстраданное… Но где оно? Взгляд Василия снова скользнул по комнате, по удивленным, недоверчивым лицам Нины, Сони и Оксаны. Как доказать своим детям, что он их отец? Как?
- Ва-а-ся! Ва-а-сенька! – прервал его горькие размышления Анютин крик, и сразу же он почувствовал на лице, шее, груди быстрые прикосновения родных рук и близко-близко увидел огромные глаза.
Многое прочитал Василий в Анютиных глазах. Но было в них и что-то такое, чего он не знал и о чем не догадывался. Не знал, как дрожала над спящими детьми по ночам, когда ухала под окном пушка, как помогала партизанам, как ночью ломились в дверь полицейские и кричали:
- Открой, партизанка!
Как потом уже шла по горящему дымному городу. Шла не по своей воле. Шла… А куда? По пыльной длинной дороге фашисты гнали их на чужбину, в неволю. И если бы не гостеприимный дом у дороги, где они спасались от немцев, разве остались бы все живыми?
Как передать все те дни, когда она ждала его писем, ждала Победу, а потом – самого. Ждала вместе с девочками.
Обо всем этом Василий узнает потом, не сейчас. А тогда, стоя в полуосвещенном, полунищем своем доме, рядом с не узнавшими его детьми, глядя в Анютины глаза, он понял, что война еще не ушла из его семьи. И что он сам должен сделать все, чтобы это произошло как можно раньше.
…Серебрятся в городском сквере аккуратные пирамидки послевоенных елей, мудро покачивают кудрявыми головами вековые пахучие липы. Особенно много их возле скромного серого камня на братской могиле, где нашли последний приют защитники города, те, кто не боялся вражеской виселицы. Нередко здесь можно встретить постаревших Анну и Василия. Они постоят тихо и пойдут своей дорогой…
Мать – Земля! Суровая ты и прекрасная. Многострадальная и справедливая. Ты одна для всех! Берегите Землю, и она воздаст каждому должное…
Живые, помните это.