МЕМУАРЫ
Анатолий НИКОЛИН
СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ
Литературные воспоминания
(Продолжение. Начало 14, 19, 25 ноября)
1V
Небольшая наша кучка – Игорь Павлов, я и Дэви – долгое время обреталась на литературном отшибе. Творческих достижений у нас не было, и по взглядам на литературу мы с большинством членов Лито не совпадали. Безличные произведения старших коллег нас нестерпимо угнетали. Мы не испытывали того, что Аристотель называл катарсисом, состоянием сопереживания. Настоящая литература должна вызывать волнение и сочувствие, желание сострадать и становиться лучше. Нам хотелось писать стихи, обращенные к человеку, а не помогавшие строить заводы и цеха. Заводы построят и без стихов. Без стихов их построят даже лучше, чем со стихами. Мы тогда уже понимали, что строители, сталевары и прочие герои нашего времени из поэтов получаются никудышные. Эразм Роттердамский утверждал, что мудрый робок. Поэт, писатель, художник – люди, зацикленные на искусстве, - плохо приспособлены для практической деятельности, и мы говорили об этом вслух, хоть это и противоречило общепринятой точке зрения.
В Лито приезжали профессиональные писатели из Москвы и Киева. Приезжали по командировкам Союза писателей для пропаганды литературного творчества и воспитания молодых авторов. Иной раз отбирали стихи для столичных журналов. Пролетарии и почвенники всячески гостей обхаживали – встречали их, провожали, организовывали их досуг. Вот приехала бригада членов редколлегии московского журнала «Молодая гвардия». Расположились в кабинете Салькова и по очереди нас вызывали и заслушивали. Мэтры из кожи лезли, чтобы себя показать, но интереса у московских гостей они не вызывали. Это была гладкая и… общеизвестная литература, а им хотелось чего-то нового и неординарного.
Новое и неординарное было у нас, но исполнение – хуже некуда! Слушали нас с интересом, с сожалением вздыхали и… ничего не говорили и не обещали.
Киевляне вели себя проще. Приезжали поэты и писатели, группировавшиеся вокруг журнала «Радуга». Это был киевский вариант московского молодежного журнала «Юность». Помню поэтов Абрама Кацнельсона, Михаила Ткача, молодого, но уже известного прозаика Евгена Гуцало, это были известнейшие литераторы, живые классики украинской литературы. К нам они относились по-товарищески, и в «Радуге» постоянно выходили подборки стихов молодых мариупольских авторов. Думаю, дело было не только в их талантливости, в Мариуполе в 60-е годы кипели Всесоюзные комсомольско-молодежные стройки, и поэты из города металлургов и строителей были в моде.
После окончания школы перед нами встал вопрос, как устроить свою жизнь. В какой-то мере решать его помогало государство. При Хрущеве прошла реформа среднего образования, вместо десяти классов ввели одиннадцать, и после девятого нужно было устраиваться на работу - по новому закону поступить в вуз можно было лишь при наличии справки о двухлетнем рабочем стаже. В стране, не пришедшей в себя после Великой войны, ощущался дефицит рабочей силы, и юная интеллигенция массово пополняла ряды рабочего класса. Молодой Бродский работал фрезеровщиком на ленинградском Кировском заводе. Я трудился учеником слесаря в строительном управлении, а Даня Чкония устроился пожарным в городскую пожарную часть. Доучивались мы в вечерней школе и плыли дальше самостоятельно.
Запомнился последний день, когда я виделся с Даней. Было лето, знойное и пыльное. Где-то мы встретились, пошли по Георгиевской улице к моему дому, потом еще дальше. Говорили о сложностях, жизненных и литературных, которые нас ожидали. Даня сетовал на трудности выбора пути, долго и мучительно выбирал между почвенниками и либералами. Проблема «Я – кто?» висела над нами большим знаком вопроса. Через осознание себя мы приходили к пониманию своего места в жизни и литературе. Для Дани проблема усугублялась национальной раздвоенностью, и времена он переживал не самые простые. Прощаясь, сказал, что уезжает в Тбилиси. Я собирался в Ленинград, и, похоже, мы расставались навсегда. Мне было жаль, что он уезжает. Все-таки мой сверстник и товарищ. Много чего вместе видели, пережили и перечувствовали. Я любил бывать у него дома – да мы все любили. Жил он по соседству с Сальковым, в доме напротив Вечного огня. Гостеприимная мама, Кето Герасимовна, молчаливый, деликатный отец. Мама часто сидела с нами за столом и с улыбкой прислушивалась к нашим спорам. Помню вкус приготовленной ею водки на лимонных корках, помню младшую сестренку Дани Нюту, вертевшуюся среди взрослых. И замечательные магнитофонные записи песен Окуджавы и русских эмигрантов. Помню «Девушку из Нагасаки» в потрясающем исполнении артиста Драмтеатра Николая Кленова. Бесконечные крамольные речи, легкую улыбку Даниного отца, Соломона Данииловича. Он присаживался к нам на минутку – слушал, как мы спорим, читаем стихи. Усмехался и исчезал за дверью своей комнаты… Славная, теплая была семья.
Даня по отцу – коренной мариуполец. Его дед, Даниил Шнейдер, до революции владел мельницей и занимался хлеботорговлей. Человек он был состоятельный, держал конюшню чистопородных донских скакунов. Выставлял их на в бега в Ростове и на Северном Кавказе. Потом его захватила (как и отца В. Набокова) новая страсть – автомобили. Их у него было несколько штук, самых разных европейских марок. Первое авто он приобрел в 1915 году и, вероятно, был одним из первых автовладельцев в Мариуполе. Сыну Соломону он с детства привил любовь к автомобилям, а Соломон в свою очередь, Дане – тот сел за руль «Москвича» в четырнадцать лет.
Любовь к автомобилям помогла деду после революции сохранить жизнь и обрести в годы неблагополучия кусок хлеба. Имущество Даниила Шнейдера новая власть конфисковала, автомобили пополнили гараж мариупольского филиала «Донтранса», а бывший хозяин стал завгаром. Соломон поступил в медицинский институт в Донецке и окончил его в июне 1941 года, перед самой войной. Войну он прошел врачом медсанбата. После взятия Кенигсберга был направлен на японский фронт, и в армейской медсанчасти встретил коллегу-военврача Кето Чкония. Там они и поженились. Их сын Даня родился в Порт-Артуре уже после войны…
Когда Мариуполь освободили, Соломон Шнейдер стал разыскивать оставшихся в оккупации родителей. Соседи сообщили, что всю семью немцы расстреляли во рвах на Агробазе: отца, мать Анну, сестру Соломона Женю. Так что моего приятеля Даню родители назвали в честь расстрелянного деда, а второго ребенка, девочку, по имени бабушки – Аней…
После демобилизации Соломон Шнейдер и Кето Чкония приехали в Мариуполь, несмотря на уговоры Кето Герасимовны перебраться в Тбилиси, там жили ее родственники. Но муж был неумолим: только в Мариуполь! Поселились они в старом доме деда на углу Итальянской и Харлампиевской, я этот дом хорошо помню, потому что часто забегал к Дане, когда мы собирались на тренировку (оба были заядлые спортсмены!) или в Лито.
Вот как сохранились улица и родной дом у него в памяти.
«Улица по сторонам проезжей части была засажена акациями. Летний недолгий ливень сменялся солнечным, растерявшим облака небом. По мостовой неслись потоки воды. Постепенно иссякая, они жались к бордюрам, превращая вечную сухую пыль в мягкое месиво грязи. Какое же было наслаждение - переминать голыми пятками грязь, ощущая, как смывает ее вниз по улице пока еще быстрая вода! Запоздалые цветки акаций тоже сплавлялись вниз, сбитые на мостовую недавним ветром и ливнем. Ветер с моря, еще не вовсе насытившийся своим коротким набегом, гнал прочь заводские дымы, и город – свежий и изумрудный – согревал наше детство».
Дом Дани, если смотреть со двора, выходил на большой, заросший лопухами пустырь, тянувшийся до самого спуска на железнодорожный вокзал. Летом на пустыре стояла, как в степи, полдневная сушь, сипели разомлевшие от зноя кузнечики и реяли белые бабочки.
Я еще помню – мерцают с утра мостовые,
Я еще помню акации, лужи и пыль.
Бык помавает тяжелой бугристою выей,
Бочка на бричке да вечно пустая бутыль.
Я еще помню ту лошадь, зеленую фуру, -
Только появится, псы, поджимая хвосты,
Все врассыпную, а рыжий замешкался сдуру,
Не успевает со мною сбежать на пустырь.
Я еще помню тот приторный вкус газировки,
И на губах от шелковицы сладкой следы,
Наши налеты – с налетом индейской сноровки –
На запыленные в двориках старых сады.
Я еще помню: стучит инвалид деревяшкой,
Чистильщик, помню, сидел на углу, у крыльца.
Бывший моряк с ослепительной медною бляшкой,
Бляшку запомнил, за вот не запомнил лица.
Я еще помню: летают гудки заводские,
Копоть садится на выстиранное белье.
Я еще помню веселые толпы людские,
Майский оркестр, потрясающий наше жилье.
Я еще помню таранок веселые связки,
Запах соленый и в окна влетающий мяч,
Помню из тыквы – с горящими свечками – маски,
Переполох и девчонок испуганных плач.
Помню, в калитку стучала цыганка упрямо,
Помню я звон этих бус и монист, и колец.
Помню, отцу улыбается ласково мама,
Помню, как ласково ей улыбался отец.
Я еще помню, но все это перемешалось,
Все это было, и я это помню, и все ж –
Сердце сжимает такая тоскливая жалость,
Все это было, да только уже не вернешь.
Я еще помню, и памяти той не отрину,
Схлынут слова, или негде мне будет их взять…
Только успеть рассказать обо всем этом сыну,
Да не забыть бы, да только б успеть рассказать.
Думаю, с тоской о прошлом он и жил все эти годы. До меня доходили о нем разные слухи. Говорили, что из Тбилисского университета, где он учился на факультете русской филологии, Даня перевелся в Москву, в Литературный институт им. Горького. Потом работал в издательстве «Советский писатель» и содействовал выходу в Москве первой книги краеведа Л. Яруцкого «Мариупольская старина». Там же у Дани вышла книга стихов «Мариуполь. Слободка»; от родительского дома до Слободки два шага, а для книги понадобились годы…
Мы с ним встретились спустя много лет. В начале 90-х Даня уехал на Запад. Приехал в Мариуполь проститься с мамой и зашел ко мне. Долго я допытывался у него о причинах отъезда. Он что-то рассказывал о группе московских либеральных писателей «Апрель», в которой он состоял - туда входили литераторы, поддерживавшие перестройку и реформы. Об угрозах его жизни со стороны русского националистического общества «Память»… Я верил ему и не верил. Мне казалось, что Даня не та фигура, чтобы представлять опасность для «Памяти». Настоящая причина эмиграции крылась в чем-то другом. Скорее всего, в неверии в благополучный исход начавшихся перемен и в судьбу России…
Уехал он в Германию, поселился в городе Кельне, и на первых порах заведовал литературным отделом русскоязычной газеты «Ведомости». И – не помню уже деталей – ухитрился опубликовать в газете несколько моих стихотворений. Это была моя первая публикация, притом, что мне уже было под пятьдесят. Но возраст и позднее вхождение в литературу как-то остро меня не волновали. Старый легкоатлет, хорошо знавший приемы борьбы на беговой дорожке, я понимал, что стремительный старт не гарантирует победного финиша. Особенно в забеге на длинную дистанцию, каковой представлялась жизнь. В трудные минуты, когда я чувствовал себя неудачником, как заклинание повторял фразу адвоката-каталонца из романа Х. Гойтисоло «Особые приметы»: «Выигрывает не тот, кто сильнее, а кто выносливее». Это утешало и придавало сил для борьбы…
Подборка в «Ведомостях» обрадовала меня как ребенка – это была моя первая маленькая победа. А Даня с досадой почесывал затылок: за публикацию стихов автора-неэмигранта он получил от редактора нагоняй…
Но для меня Данина рука оказалась легкой: вскоре после этого в Крыму, в издательстве «Дар» вышла первая книга моих стихов «Ожидание весны». Спонсором выступил щедрый друг юности Дэви Губенко. С литературой у него не сложилось, он рано женился, и надо было кормить семью. Пошли дети, а зарплата у молодого инженера маленькая. Начались экономические реформы, появились первые кооперативы, а потом и частные компании, Дэви с головой ушел в бизнес и добился процветания. Поддержкой литературных усилий друзей он словно компенсировал свой уход из литературы, в нашем творчестве продолжая себя.
Продолжение следует…