МЕМУАРЫ
Анатолий НИКОЛИН
СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ
Литературные воспоминания
(Продолжение. Начало 14, 19, 25 ноября, 1, 9 декабря)
АЛДАНОВСКАЯ ОСЕНЬ
В молитве последних оптинских старцев есть такие слова: «Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя».
В октябре 2015 года я получил известие, заставившее задуматься о вмешательстве в мою судьбу высших сил.
Утром, перед тем, как сесть за написание своих абзацев, я просматривал электронную почту. Первым в ленте стояло письмо из США: некто Рудольф Фурман извещал, что решением жюри конкурса на лучшую повесть года, объявленного редакцией нью-йоркского «Нового журнала», за повесть «Жаркий август Терезы» мне присуждена Литературная премия им. Марка Алданова. И следовали волнующие подробности: решение жюри принято единогласно, победителю полагается Диплом, Хрустальный глобус, поскольку конкурс всемирный, и денежная премия…
Весной, отправляя повесть на конкурс, я и помыслить не мог о подобном результате: ну кто я такой, чтобы присуждать мне престижные литературные премии?!
И вот неожиданный, фантастический успех, в одно мгновение выводивший никому не известного автора в число мастеров современной прозы. От волнения и радости у меня кружилась голова, и я с трудом верил в случившееся…
А потом начались хлопоты, связанные с получением премии.
Автор потрясшего меня извещения поэт Рудольф Фурман, председатель Оргкомитета Алдановской премии и ответственный секретарь редакции «Нового журнала», спрашивал, смогу ли я прилететь в Нью-Йорк для участия в церемонии награждения? Когда я сообщил, что поездка для меня непосильна, американские друзья решили отправить премию почтой. Однако их смущало одно обстоятельство.
Несколько лет назад отправленная по почте в Белоруссию премия оказалась навсегда утерянной. На Украине второй год шла война, с работой почты могли быть проблемы, и в Нью-Йорке опасались, что посылка до адресата может не дойти.
Редакция обратилась в украинское консульство в Нью-Йорке с просьбой переправить премию дипломатической почтой. В просьбе им отказали, но вызвались помочь с оказией. В Нью-Йорке в это время находилась делегация деятелей украинской культуры, и работники консулата обещали найти желающих привезти премию в Киев.
Спустя несколько дней торжествующий Рудольф сообщил, что помочь в доставке премии вызвалась некая Ирина Буданска, основатель и директор Киевского центра образования и культуры – «милая, интеллигентная женщина, приятная в общении». От меня требовалось приехать в Киев и получить то, что мне полагалось…
По электронной почте я связался с Ириной, и мы условились, что я приеду прямо в ее Центр на улице Лаврской. Поездку спланировал таким образом, чтобы в Киев приехать утром, а после полудня отправиться обратно: ночевать в столице в мои планы не входило.
Жена вызвалась меня сопровождать, и почти по расписанию – поезд опоздал «всего лишь» на два с половиной часа – мы прибыли в Киев.
Все дальнейшее напоминало скоростной забег с массой препятствий. Главными были жуткие киевские пробки, благодаря которым мы прибыли на Лаврскую улицу за час до отправления мариупольского поезда. Люба уже лихорадочно посматривала на часы, а Ирина в ожидании нашего прибытия нервно курила в баре.
Тут же, в баре, пропахшем жареными кофейными зернами и шампанским, я и получил свою награду. А взамен вручил Ирине купленный на железнодорожном вокзале от имени «Нового журнала» и меня лично, огромный букет белых хризантем…
На обратном пути домой мне все время вспоминался покойный Лев Яруцкий. Когда спонсоры поинтересовались, где он хотел бы провести презентацию новой книги, непритязательный Лев Давидович с досадой махнул рукой: «Да где угодно. Хоть в пивной».
Как-то так вышло и у меня…
Так памятной осенью Пятнадцатого года я познакомился и подружился с поэтом Рудольфом Фурманом. Человеком интереснейшей биографии и фигурой почти мистической.
Марк Алданов, основатель «Нового журнала» и один из значительнейших романистов русской эмиграции первой волны, утверждал, что человеческая жизнь – это круг. То, что совершается в ее начале, обязательно получит завершение в конце. Переписываясь с Рудольфом на протяжении этого удивительного года, я дивился множеству роднивших нас совпадений. В молодости некоторое время я жил в Ленинграде и по-прежнему люблю этот город. А Рудольф - коренной ленинградец, несмотря на полжизни, прожитые в Америке. У нас и маршруты прогулок по Питеру были одни и те же: Михайловский парк, притягательный и бесконечный Невский проспект, район речки Фонтанки и Литейного проспекта - ахматовские места и места, связанные с жизнью и творчеством поэта Иосифа Бродского.
Семья Фурманов жила на Литейном проспекте, в доме, граничившем с «бродским» домом Мурузи, и жили они с Бродскими стенка в стенку. Иосиф родился в мае Сорокового года, а Рудольф – осенью, их детство прошло по соседству, но «я совсем не помню его мальчиком, ребенком», - вспоминал Рудольф в одном из писем, - так мало в детстве мы обращали внимания друг на друга!».
В Ленинграде я стал завсегдатаем кафе «Москва» на пересечении Невского и Владимирского проспектов, оно вошло в историю советского андеграунда как кафе «Сайгон». Кто его назвал южновьетнамским именем и почему – неизвестно. Говорят, что дежурный милиционер, заглянувший вечером на шум, гам и клубы табачного дыма в странноватое, набитое патлатой молодежью заведение. Оглядевшись и поморщившись, он проворчал: «Ну и бардак у вас. Как в Сайгоне!..»
В 60-е годы прошлого века «Сайгон» был местом обитания гонимых, не признаваемых властью представителей неофициальной культуры. Здесь дневали и ночевали поэты и художники разных направлений, безработные актеры, безымянные барды, безвестные музыканты…
Мой столик находился у второго окна от входа, оно выходило на Невский проспект и угол Литейного, где жил Рудольф, – на него я особенно любил смотреть во время летних слепых дождей, когда яркое солнце причудливо мешается с дождевой пылью, играя всеми цветами радуги.
И вот я узнаю, что Рудольф, оказывается, тоже забегал в «Сайгон» выпить чашку двойного кофе, «и мы наверняка с вами пересекались и, возможно, сидели за одним столом, даже не догадываясь о будущей дружбе…»
Я читаю его письма и думаю, что судьба человеческая напоминает камешек, случайно брошенный в реку жизни и распускающий по воде медленные плавные круги. Потом эти круги до тебя доплывают, и ты понимаешь, что все в жизни исполнено смысла, и уже по-новому смотришь на прожитые годы.
Отец Рудольфа, профессиональный военный, преподавал в Ленинградском артиллерийском училище топографию и артиллерийскую разведку. В начале войны училище эвакуировали в Кострому (здесь учился артиллерийскому делу молодой Солженицын), а потом еще дальше, на Дальний Восток. И вот я вспоминаю, сопоставляю и снова удивляюсь логическим схемам судьбы. Здесь, в Ленинграде, в 1966 году я был призван в армию и направлен на учебу… в школу артиллерийских техников по специальности «эксплуатация и ремонт танковой артиллерии» - еще одна точка сборки наших отношений!
Рудольф посещал Лито, которым руководил ленинградский поэт, журналист и краевед Герман Гоппе. Теоретические поучения он обычно заканчивал прогулками по Ленинграду, его историю Гоппе знал блестяще. В ленинградской молодежной газете «Смена» этот неуемный человек выпускал литературную страницу молодых поэтов, организовывал литературные вечера и турниры. Он принял к публикации первую подборку стихов И. Бродского и пригласил его выступить – тоже впервые! - на молодежном поэтическом турнире в ДК им. Горького.
Я часто заглядывал в редакцию «Смены», даже не предполагая, что здесь обитает такой человек, как Герман Гоппе, выпускающий в мир стихи молодых. Если бы знал, не раздумывая, напросился бы в авторы литературной странички! Не знал, что подвизается в ней некий Рудольф Фурман, будущий мой покровитель и «вестник богов», а потом и хороший товарищ. Даже более, чем товарищ – почти родственник! Для чего-то же судьба занесла меня в Ленинград? Толкнула в «Сайгон», познакомила с творчеством Бродского, заставила навещать редакцию газеты «Смена»…
В «Смене» работал мой новый приятель, журналист Влад Чусов, ему меня рекомендовал Николай Сальков. Николай и Влад учились на факультете журналистики Ленинградского университета, и я в то время подумывал о журфаке. Влад делился со мной советами и рекомендациями и по-дружески поощрял мои журналистские позывы.
…А пока что цежу в «Сайгоне» крепкий двойной кофе из знаменитых щербатых чашечек и наблюдаю, как за окном сеется типичный ленинградский дождь. Рудольф жил где-то там, левее. Не раз и не два, не выделяя этот особняк из других домов на Литейном проспекте, я проходил мимо него. Здесь ютились в крохотных комнатенках и полуподвалах букинистические магазинчики и лавки. Часами можно было перелистывать в затхлой тишине подшивку журнала «Нива» за 1914 год, маленькие дореволюционные сборнички стихов Асеева и Гиппиус или еще какую-нибудь ветхую диковинку. Не зная, даже не предполагая, что живет здесь человек, который спустя полвека войдет с текстом моей повести в кабинет главного редактора «Нового журнала» Марины Адамович, и скажет: «Вот вещь, достойная первой премии!..»
Взаимная симпатия, возникшая сразу и безоговорочно, как бывает при встрече с близкими людьми, вызвала взрыв такой искренности и откровенности, что мы захлебывались, так много нам хотелось рассказать и написать друг другу. Рудольф признался, что в Мариуполе живет его давняя юношеская любовь, когда-то они вместе учились в Лениградском медицинском институте, ее зовут Инна А. Инна предпочла ему другого, и студенческую свадьбу за неимением иных возможностей молодые сыграли в квартире, предоставленной Рудольфом.
Дружеские отношения с Инной он поддерживает до сих пор…
И вот – новый фокус судьбы. В Инне А. я узнаю… мою первую школьную любовь. Мы учились в четырехклассной, так называемой «базовой» школе №9, такие школы были созданы сразу после войны и существовали довольно долго. После четырех лет обучения полагалось отмечать выпуск, и дети, точнее, их родители, могли дальше выбирать школу себе по вкусу.
Здание школы №9 сохранилось до сих пор, это старинный одноэтажный особняк неподалеку от Камерной филармонии, напротив Выставочного зала и галереи им. Е. Харабета…
Веря и не веря происходящему, я звоню на домашний телефон Инны, чтобы удостовериться, что она - та самая девочка-красавица из моего школьного детства. Последние сомнения рассеялись, когда я услышал знакомый голос: да, это была она!..
В шоке от этой истории, мы оба долго не можем прийти в себя. Потом принялись ахать и охать, вспоминая школу, наших преподавателей и друзей. Инна немного старше, и когда в первый раз она поразила меня своей красотой, она уже заканчивала четырехлетку. Потом перешла в обычную школу, и следы ее затерялись. Но память об этой девочке, моей первой детской любви, сохранилась на всю жизнь. Чтобы в конце ее снова услышать родной голос, как будто жизнь начала обратный отсчет времени...
Часто я перечитываю грустные и мудрые строки писателя-эмигранта, сказанные как будто о нас, о нашей истории.
«Детство наше обставлено вехами, знаками, тенями будущих событий, но не дано нам предвидеть почти ничего, хуже – они забываются нами и лишают великого чувства – предначертанности всего – всей жизни нашей»
Но мне хочется возразить ему: ничто не забыто, и великого чувства предопределенности память нас не лишила - только, пожалуй, усилила…
---
Спустя два года после описанных событий я вторично получаю Алдановскую премию, на этот раз за повесть «Ночь музея», на что особенно не рассчитывал. Да и не собирался повторно участвовать в конкурсе, мне казалось, это будет неправильно. Получил премию, дай и другим себя попробовать…