В иногородних изданиях
Анатолий
НИКОЛИН
Николин
Анатолий Игнатьевич — поэт, прозаик, эссеист.
Родился в 1946 г. в Екатеринбурге. Окончил филологический факультет
Донецкого государственного университета. Публиковался в журналах «Москва»,
«Новый журнал», «Слово\Word», «Белый
. В журнале
«Дружба народов» №6 2020 года опубликовано два его эссе: «Последние дни» и «Два
часа одиночества». Член литературного объединения «Азовье» -1962-1965 гг.
Ниже – отрывок из эссе «Последние
дни», в котором много узнаваемого и неизвестного для нашего южного края…
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
(Отрывок
из эссе)
«И что будто это порождение последних дней…»
Ив. Бунин
«Я — вне
времени. Во времени мое тело».
Б. Хазанов
… Несколько часов отдыха, и Раевские с
Пушкиным снова в пути. Между Широкино и Безыменным по просьбе Маши коляска
сворачивает к морю. Далее местные знатоки отсылают к XXXIII строфе первой главы
«Евгения Онегина»: «Я помню море пред грозою…» Судя по стихам, юная Маша
Раевская окунула-таки ступни в набежавшую морскую волну, коей влюбленный поэт
искренно позавидовал…
В Безыменном росла когда-то дубовая роща,
послужившая прототипом волшебного дуба из «Руслана и Людмилы», — в мое время
старики показывали место, где она находилась. Азовское море делает здесь
широкий полукруг, образуя Таганрогский залив — пушкинское Лукоморье…
Эти места я хорошо знаю смолоду — и
Широкино, и Безыменное. Часто приезжал сюда летом купаться. Город переполнен
отдыхающими из Москвы, Ленинграда, с Урала и даже из Сибири. Приезжали все,
кому доктора рекомендовали теплое йодистое море и целебные грязи. Грязями
лечили ревматизм. По городскому пляжу разгуливали странные личности, с ног до
головы (и даже с головой!) измазанные засохшей или свежей, синеватого тона,
морской грязью. Как черти на празднике Нептуна… Морской водой полоскали носоглотку
и набирали ее в бутылки для полоскания на ночь дома…
Народу на пляже — не протолкаться.
Раздосадованные местные искали для пляжных утех уголки поукромнее, посвободнее;
выезжали на дикие пляжи за город — на запад, в сторону Бердянска, или на восток,
ближе к Таганрогу.
Купаться в Таганроге не очень приятно.
Пляжи с неплохим чистым песком, но море… Море здесь такое мелкое, что едва
доходит до лодыжек. Часами можно брести по мутной, теплой воде, не намочив
коленей…
Таганрогский порт тоже не производил
впечатления. Жарким августовским днем я бродил здесь в поисках таверны, где
сиживал Джузеппе Гарибальди, когда торговое судно, на котором он плавал
матросом, заходило в город. В Таганроге во время разгрузки-погрузки моряку
делать нечего, только сидеть в таверне и скучать, такой он был маленький и не
обильный на развлечения. Вот мне и захотелось взглянуть на это заведение
поближе.
Долго плутаю кривыми портовыми улочками.
Жара, пыль, чахлые акации… Никакой таверны в этих трущобах нет и в помине, один
лишь скромный памятный знак. А на холме — огромный, в духе Зураба Церетели,
памятник Петру 1. В одной руке у императора свиток (карта?), а в другой —
подзорная труба. Пристально и недоверчиво он вглядывается в бескрайнюю морскую
даль. А даль перед ним абсолютно пуста. Море, как и у нас, бледно-синее,
бликует золотом и серебром…
Торговый порт тоже пуст и безжизнен. На
берегу штабеля приготовленного для отправки леса-кругляка и — ничего больше.
Людей не видно, привычного портового оживления — тоже. На рейде скучают два-три
сухогруза, по виду каботажные. Одиноко покачивается шлюпка, привязанная к свае…
В Таганрог я приехал рано утром, а сейчас
полдень. Два-три часа еще можно побродить по городу, а потом надо уезжать.
Ночевать здесь я не собираюсь. Предпоследний автобус уходит в семь вечера,
важно на него не опоздать. Потому что последнего, в девять, может и не быть.
Рейс иногда отменяют из-за отсутствия пассажиров — с одним человеком в салоне
водитель ехать откажется…
Чем же мне занять оставшиеся часы?
Обедаю в грязной пирожковой на Базарной
площади. Она насквозь продувается знойным ветром-левантом, несущим сор, пыль и
промасленные бумажки, в которые заворачивают пышущие жаром пирожки. С чеховских
времен здесь ничего не изменилось. Те же деревянные лавки — их уже запирают на
ночь, сложив крашеные дверцы ставен книжицей и гремя винтовыми замками. Ровные
ряды прилавков… Торговки, устало перекликаясь, собирают пустые корзины из-под
яблок, груш, малины. Тянет жирным запахом свежевыловленной тарани, мужик в
распущенной рубахе торгует последними арбузами с земли — теплыми, вялыми. Их
уже не берут, но мужик не сдается, отчаянно зазывает одиноких покупателей:
«Арбузы, мамочки, сладкие, астраханские!..»
«Мамочек» — да и папочек — не видно здесь
совсем: конец торгового дня. Рынок пустеет. Вот-вот из-за поворота появится
толстая фигура надзирающего за порядком Очумелова. Он грозно уставится на
потных торговок, на последних покупателей. И, убедившись, что народ расходится
по домам, удовлетворенно поправит горячий от солнца козырек форменной фуражки…
Пляж наполовину пуст — к морю в дневную
жару местные не ходят. Спускаюсь к нему бесконечной лестницей, обсаженной
акациями и уставленной псевдостаринными фонарями. С площадками для отдыха, где
к бордюру привалены лавки с гнутыми спинками. Море блещет вдали, как рыбья
чешуя. И все вместе — блестящее море, старинные фонари, массивные лавки,
желтоватые, из песчаника, плиты покрытия — что-то живо мне напоминают. Что-то
старое, чеховское, имеющее отношение к XIX веку, а не к сегодняшнему дню. Как и
запахи моря и рыбы, смешанные с духом полыни, пересохшей зелени и чего-то еще,
южного, нестерпимо сухого и тонкого.
Лестница, по которой я спускаюсь, и
открывающийся с нее вид так похожи на аллею с беседками и скамейками из
рассказа «Огни»!
«Я сел на скамью и, перегнувшись через
перила, поглядел вниз… От беседки по крутому, почти отвесному берегу, мимо
глиняных глыб и репейника бежала тропинка; там, где она кончалась, далеко внизу
у песчаного побережья лениво пенились и нежно мурлыкали невысокие волны.
Направо и налево от беседки тянулись неровные глинистые берега…»
Может быть, — думаешь — беседка и есть та
самая? Предположение, поначалу отпугнувшее, уже не кажется необычным. Люди
приходят в мир, чтобы уйти из него быстрее, чем созданные ими вещи: орудия
труда, предметы быта, уличные ансамбли. Как и чеховская лестница. Если
подумать, она еще очень молода. И Чехов не так давно здесь жил, гулял, купался
в море. В тех же мелких, серебристых волнах, на которые смотрю и я, щуря глаза
от нестерпимого блеска. И думаю, как вечен этот мир. И что наше в нем
присутствие не так уж обязательно. Всегда чувствовал колоссальную разницу между
людьми и миром — он только терпит нас, вежливо и отстраненно. И живет своей,
неведомой нам жизнью. Иногда даже кажется, что он — мыслит…
Так и я — живу своей жизнью отдельно от
всех. От бойцов двух армий, истребляющих друг друга. От спорщиков в
телевизионных дискуссиях, выясняющих кто в этой войне прав, а кто — виноват.
Мне видится в их рассуждениях бесконечно тянущаяся словесная и смысловая нить,
подобная нити Ариадны. Но в отличие от оригинала она никуда не уводит и ни к
чему не приводит. Ни к выходу из Лабиринта, ни к продолжению жизни — светлой и
радостной она уже не будет. И залпы орудий близ Широкино подтверждают мое
предчувствие: да, говорят они, мы пришли надолго, если не навсегда. Наш удел —
разрушать, а создавать — уже без нас — будут другие люди. Мир совсем новый,
неведомый, не похожий на тот, о котором с такой любовью вспоминается и поется…